Облака над дорогой - Страница 43

— Это мама записала, я у нее переписал.

На другой день я с утра отправился к Тольке и застал его во дворе.

— У тебя деньги на курево есть? — первым делом спросил он меня.

— Нету, — ответил я. — Правда, тетя Аня мне на две французских булки дала…

— А ты говоришь — денег нет! Ты купи одну булку, а ей скажи, что две купил, а одну съел.

Толька повел меня на Средний проспект, где на углу стоял оранжевый ларек с эмблемой «Лентабак-торга».

— Я всегда здесь папиросы покупаю, — пояснил он. — Здесь хороший дяденька торгует. Другие детей гонят, будто дети не люди, а дядя Боба — добрый. Он даже стихи сочиняет.

— Стихи? — обрадовался я. — Сам сочиняет?

— Сам. Ему это — раз плюнуть.

Выждав, когда у ларька не осталось взрослых покупателей, мы подошли туда. Но раньше нас подошел туда какой-то мальчишка и купил коробок спичек. Я заметил, что вместе со спичками ему была вручена какая-то бумажка.

— Чего тебе дядя Боба написал? — спросил мальчишку Толька.

— Во, глядите, — мальчишка протянул нам бумажку:

«Здесь на спичках самолет.
А купил их обормот.
Никуда не полетит,
а от матери влетит».

— Здорово пишет! — восхитился Толька. — Это он как бесплатное приложение дает.

За стеклами ларька сияли этикетками пачки папирос. Тут были и дешевые папиросы в мягких пачках: «Октябрина», «Стенька Разин», «Давай покурим», «Совет», «Ада», «Трезвон», «Добрый молодец», были и дорогие, в твердой упаковке: «Эльтет», «Сальве», «Дюбек», «Посольские», «Северная Пальмира», «Зефир № 300» и «Зефир № 400», — прямо глаза разбегались. Среди пачек выделялось объявление в стихах, написанное на розовой бумаге:

«Папиросы покупайте
и любые выбирайте,
все зависит от того,
сколько денег у кого.
Есть „Сафо“, „Американ“,
„Самородок“ и „Осман“,
„Тары-бары“, „№ 6“,
а всего не перечесть.
Покупайте что хотите,
но кредита не просите.
Ты деньгами расплатись —
или ты к чертям катись!»

Мы купили россыпью, по копейке штука, четыре папиросы «Нева» и вернулись в Толькин дом. Здесь мы забрались на самый верх черной лестницы, там, где ход на чердак, и Толька стал учить меня курить. Не стану описывать эту процедуру: курящие и сами знают, что это за отрава.

Теперь мы довольно часто встречались с Толькой. Каждый раз мы ходили к ларьку. Дядя Боба нас уже знал и даже посвятил нам строки:

«Сопляки „Неву“ купили,
а пожрать, верно, забыли.»

Иногда дядя Боба, по окончании своего торгового дня, просил нас помочь отнести к нему на дом ящики с нераспроданными пачками. Мы с удовольствием помогали ему. Его поэтическая работа видна была уже при входе в квартиру. На наружной двери была приклеена бумажка с надписью:

«Дверь закрой, болван, дурак,
темное созданье!
(Умный дверь закроет так,
без напоминанья.)»

В прихожей висела большая красочная надпись:

«Мы гостям хорошим рады,
смело в дом входите.
Вытирайте ноги, гады,
чистоту блюдите!»

— Дядя Боба, а жильцы не сердятся? — спросил я однажды.

— Есть которые и сердятся, есть которые и в суд тянут, да у меня ведь справка о невменяемости есть. — И он подвел нас к двери одной из комнат, где было приклеено свеженькое стихотворение:

«Всех гадюк императрица
в этой комнате живет,
хочет с Бобою судиться,
в суд на Бобу подает.
Справедливо суд рассудит,
что в стихах плохого нет,
и тебе же хуже будет,
коль рассердится поэт!»

— Не понимают некоторые люди, что в стихах сильные слова нужны, — с обидой сказал дядя Боба. — Обижаются, идиоты!

Особенно много сильных слов было в кухне. Здесь над столом, где стояли примуса и керосинки, висело такое воззвание:

«Людям портит аппетит
гарь от керосина.
Если примус твой коптит —
значит ты скотина.»

А над помойным ведром можно было прочесть такие строки:

«Кто помойного ведра
в срок свой не выносит,
у того в башке мура,
морда палки просит.»

Дядя Боба занимал большую трехоконную комнату. В ней не было почти никакой мебели — если не считать множества пустых папиросных ящиков. Посреди комнаты, на постаменте из тех же ящиков, стояло чучело коршуна. На шее у него висела дощечка с надписью:

«Пускай с моею мордою
стихов в журналах нет, —
вот эта птица гордая
есть мой автопортрет!»

Книг дядя Боба не собирал и не читал — они были ему не нужны: он считал, что ничьих ему не надо стихов, раз он пишет свои. На всех стенах комнаты были пришпилены и наклеены бумажки с собственными его произведениями, и когда ему хотелось почитать их, он просто подходил к стене и читал. Это была его библиотека. Здесь были стихи грустные, стихи веселые — одним словом, на любое настроение. Но все они кончались тем, что дядя Боба обзывал в них кого-нибудь болваном, ослом — и посылал к черту, а то и подальше. Видно, он не мог писать без сильных слов.

После знакомства с дядей Бобой вновь проснулись и мои творческие силы, и однажды я написал стихи, где не упоминалось имя Надежды Викторовны, но речь шла именно о ней:

О ты, учебная старуха,
Самодержавная змея!
Зачем ты дергаешь за ухо,
Зачем ты мучаешь меня?
Ты пистолета не имеешь,